22 июня на кафедре Богословия состоялся научный семинар на тему «Об актуальности наследия К.Н. Леонтьева». Выступили доцент Игорь Борисович Гаврилов, доцент Александр Васильевич Маркидонов.
Открыл семинар Игорь Борисович докладом, который назывался «Память об Афоне живет в моем сердце». К 185-летию со дня рождения К.Н. Леонтьева. И.Б. Гаврилов отметил, что в 2016 г. мы отмечаем 1000-летие русского монашества на Святой Горе Афон. Но 2016 год – это еще и юбилейный год Константина Николаевича Леонтьева (1831-1891) – единственного русского мыслителя, жизнь которого связана с тремя великими православными обителями – Афоном, Оптиной Пустынью и Троице-Сергиевой Лаврой. Мы отмечаем 185 лет со дня рождения «боярина Константина» (как за него молились на Афоне) и 125 лет со дня кончины инока Климента (такое монашеское имя он получил в Оптиной).
До своего обращения этот «эстетик-пантеист» в своем раннем творчестве ярко выразил своеобразное мироощущение эллина-язычника. Как писал о нем Ю. Н. Говоруха-Отрок: «Мало верующий человек в начале жизни, отравленный веяниями своей эпохи, он подошел к христианству как эстетик, он сперва почувствовал его красоту, а потом уже его глубокое жизненное и мистическое значение».
Образ Леонтьева-язычника, «русского Ницше» ярко отражен в русской философии Серебряного века, которая его впервые и открывает как оригинального философа.
Однако, для русской мысли Серебряного века характерно игнорирование и непонимание главного события в жизни Леонтьева – его религиозного обращения и жизни на Афоне.
Между тем, К.Леонтьев не просто один из немногих русских мыслителей, побывавших на Афоне. Здесь произошло его подлинное духовное рождение. Он впервые опытно познает мир православного монашества, обретает старческое духовное руководство и опыт послушания духовнику. Сам Леонтьев писал: «Афон показал мне примеры высокого и даже страшного аскетизма; старцы Руссика выучили меня послушанию, посту и молитве; заставили понимать жития Святых; раскрыли мне истинный дух Церкви» (К.Н.Леонтьев. «Моя исповедь).
Живя на Афоне, в основном в монастыре Святого Пантелеймона (Новый Руссик). изучая «монашескую жизнь и испытывая себя», Леонтьев, по его словам, «вступил навеки в духовную связь с монашеством».
В кругу афонских собеседников Леонтьева особого внимания заслуживает его первый духовник, иеросхимонах Иероним (Соломенцов, 1802-1885), который прибывает на Афон в 1836 г., а в 1840 г. поселяется в Пантелеймоновом монастыре и назначается духовником.
В своих воспоминаниях Леонтьев оставил нам яркий образ прославленного подвижника как человека «с великой душою и необычайным умом», легко подчинявшего себе людей: «он без труда овладел моей тогда очень гордой волей».
К.Леонтьев мог в любое время обращаться к старцу, беседовать с ним часами, задавать любые вопросы. О. Иероним обращается с ним как с духовным сыном. Близко познакомился Леонтьев и с учеником о.Иеронима о.Макарием Сушкиным (1820-1889), которого описал как «великого истинного подвижника». «Отец Иероним был организатор, отец Макарий был только ученик и последователь его. Отец Иероним восстановил на Афоне русское иночество, он создал новую русскую общину и прославил ее. Отец Макарий только приумножил его духовные насаждения. Самого отца Макария сформировал, утвердил и выучил отец Иероним, нередко и жестоким искусом». «Учусь у них и умнею под старость, скорблю и блаженствую, каюсь и радуюсь и за честь себе считаю их дружбу, их участие, за дар Божий — их наставления!» (К.Н. Леонтьев, Воспоминание об архимандрите Макарии, игумене Русского монастыря св. Пантелеймона на Горе Афонской).
Особенно важны родившиеся на Афоне мысли Леонтьева о монашестве: «Те, которые думают, что Церковь может жить без монашества (хотя бы весьма несовершенного и слабого) ошибаются» (Леонтьев К. Н. Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной пустыни). Все последующее литературное творчество Леонтьева можно назвать апологией православного монашества.
Большой интерес представляют письма Леонтьева к афонским старцам. В письме о.Макарию из Константинополя от 9 ноября 1872 г. Леонтьев пишет о своей вере в возможность послужить Афону: «Я уверен еще и в другом, — что Господь Бог сподобит меня заплатить Руссику и нравственно и вещественно чем-нибудь существенным».
Афонские отцы Иероним и Макарий передают Константину Николаевичу письмо к оптинскому старцу о. Амвросию (Гренкову), который с 1874 г. станет духовником будущего инока Климента.
Память о Святой Горе и ее старцах навсегда останется в сердце мыслителя. В письме от 6 ноября 1874 г. из Николо-Угрешскского монастыря послушник Константин пишет: «Никогла не забуду я Ваших с батюшкой благодеяний и духовных и вещественных и ежедневно молю Господа моего, чтобы сподобил Он меня грешным ли пером моим или деньгами или чем-нибудь в свою очередь послужить русской братии на Афоне».
Самобытная мысль Леонтьева в течении 20 лет жизни питалась афонскими истоками, т.н. «византийскими началами». Влияние Афона на жизнь и творчество Леонтьева огромно. Именно на Афоне рождается его главная философская теория «триединого процесса развития» («первичная простота», «цветущая сложность», «вторичное смесительное упрощение»). Здесь им были задуманы и начаты такие программные книги как «Византизм и славянство», «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения».
Впоследствии Леонтьев признавался А.Александрову что «две самые лучшие свои вещи» он написал после полутора лет «общения с афонскими монахами, чтения аскетических писателей, и жесточайшей плотской и духовной борьбы с самим собой».
В 1887 – 1891 гг. Леонтьев проживает в Оптиной пустыни и практически ежедневно общается со старцем Амвросием. 23 авг. 1891 в Оптиной пустыни по благословению старца Амвросия Константин Николаевич принимает тайный монашеский постриг под именем Климента, исполнив свой обет.
В заключение хотелось бы напомнить слова, сказанные 100 лет назад в 1916 г. епископом Димитрием Добросердовым на заседании Братства Святителей Московских Петра, Алексия, Ионы и Филиппа в Чудовом монастыре: «Я должен покаяться: я мало читал Леонтьева, почти вовсе не знаком с ним, но его «Письма с Афона» произвели на меня такое впечатление, что я считаю их лучшим в светской литературе изображением монашества и монастыря. Теперь же я чувствую, что если бы мы больше знали Леонтьева, какая была бы великая польза для нас и Церкви!».
В 2016 г. мы отмечаем 1000-летие русского монашества на Святой Горе Афон. Но 2016 год – это еще и юбилейный год Константина Николаевича Леонтьева (1831-1891) – единственного русского мыслителя, жизнь которого связана с тремя великими православными обителями – Афоном, Оптиной Пустынью и Троице-Сергиевой Лаврой. Мы отмечаем 185 лет со дня рождения «боярина Константина» (как за него молились на Афоне) и 125 лет со дня кончины инока Климента (такое монашеское имя он получил в Оптиной).
До своего обращения этот «эстетик-пантеист» в своем раннем творчестве ярко выразил своеобразное мироощущение эллина-язычника. Как писал о нем Ю. Н. Говоруха-Отрок: «Мало верующий человек в начале жизни, отравленный веяниями своей эпохи, он подошел к христианству как эстетик, он сперва почувствовал его красоту, а потом уже его глубокое жизненное и мистическое значение».
Образ Леонтьева-язычника, «русского Ницше» ярко отражен в русской философии Серебряного века, которая его впервые и открывает как оригинального философа.
Однако, для русской мысли Серебряного века характерно игнорирование и непонимание главного события в жизни Леонтьева – его религиозного обращения и жизни на Афоне.
Между тем, К.Леонтьев не просто один из немногих русских мыслителей, побывавших на Афоне. Здесь произошло его подлинное духовное рождение. Он впервые опытно познает мир православного монашества, обретает старческое духовное руководство и опыт послушания духовнику. Сам Леонтьев писал: «Афон показал мне примеры высокого и даже страшного аскетизма; старцы Руссика выучили меня послушанию, посту и молитве; заставили понимать жития Святых; раскрыли мне истинный дух Церкви» (К.Н.Леонтьев. «Моя исповедь).
Живя на Афоне, в основном в монастыре Святого Пантелеймона (Новый Руссик). изучая «монашескую жизнь и испытывая себя», Леонтьев, по его словам, «вступил навеки в духовную связь с монашеством».
В кругу афонских собеседников Леонтьева особого внимания заслуживает его первый духовник, иеросхимонах Иероним (Соломенцов, 1802-1885), который прибывает на Афон в 1836 г., а в 1840 г. поселяется в Пантелеймоновом монастыре и назначается духовником.
В своих воспоминаниях Леонтьев оставил нам яркий образ прославленного подвижника как человека «с великой душою и необычайным умом», легко подчинявшего себе людей: «он без труда овладел моей тогда очень гордой волей».
К.Леонтьев мог в любое время обращаться к старцу, беседовать с ним часами, задавать любые вопросы. О. Иероним обращается с ним как с духовным сыном. Близко познакомился Леонтьев и с учеником о.Иеронима о.Макарием Сушкиным (1820-1889), которого описал как «великого истинного подвижника». «Отец Иероним был организатор, отец Макарий был только ученик и последователь его. Отец Иероним восстановил на Афоне русское иночество, он создал новую русскую общину и прославил ее. Отец Макарий только приумножил его духовные насаждения. Самого отца Макария сформировал, утвердил и выучил отец Иероним, нередко и жестоким искусом». «Учусь у них и умнею под старость, скорблю и блаженствую, каюсь и радуюсь и за честь себе считаю их дружбу, их участие, за дар Божий — их наставления!» (К.Н. Леонтьев, Воспоминание об архимандрите Макарии, игумене Русского монастыря св. Пантелеймона на Горе Афонской).
Особенно важны родившиеся на Афоне мысли Леонтьева о монашестве: «Те, которые думают, что Церковь может жить без монашества (хотя бы весьма несовершенного и слабого) ошибаются» (Леонтьев К. Н. Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной пустыни). Все последующее литературное творчество Леонтьева можно назвать апологией православного монашества.
Большой интерес представляют письма Леонтьева к афонским старцам. В письме о.Макарию из Константинополя от 9 ноября 1872 г. Леонтьев пишет о своей вере в возможность послужить Афону: «Я уверен еще и в другом, — что Господь Бог сподобит меня заплатить Руссику и нравственно и вещественно чем-нибудь существенным».
Афонские отцы Иероним и Макарий передают Константину Николаевичу письмо к оптинскому старцу о. Амвросию (Гренкову), который с 1874 г. станет духовником будущего инока Климента.
Память о Святой Горе и ее старцах навсегда останется в сердце мыслителя. В письме от 6 ноября 1874 г. из Николо-Угрешскского монастыря послушник Константин пишет: «Никогла не забуду я Ваших с батюшкой благодеяний и духовных и вещественных и ежедневно молю Господа моего, чтобы сподобил Он меня грешным ли пером моим или деньгами или чем-нибудь в свою очередь послужить русской братии на Афоне».
Самобытная мысль Леонтьева в течении 20 лет жизни питалась афонскими истоками, т.н. «византийскими началами». Влияние Афона на жизнь и творчество Леонтьева огромно. Именно на Афоне рождается его главная философская теория «триединого процесса развития» («первичная простота», «цветущая сложность», «вторичное смесительное упрощение»). Здесь им были задуманы и начаты такие программные книги как «Византизм и славянство», «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения».
Впоследствии Леонтьев признавался А.Александрову что «две самые лучшие свои вещи» он написал после полутора лет «общения с афонскими монахами, чтения аскетических писателей, и жесточайшей плотской и духовной борьбы с самим собой».
В 1887 – 1891 гг. Леонтьев проживает в Оптиной пустыни и практически ежедневно общается со старцем Амвросием. 23 авг. 1891 в Оптиной пустыни по благословению старца Амвросия Константин Николаевич принимает тайный монашеский постриг под именем Климента, исполнив свой обет.
В заключение хотелось бы напомнить слова, сказанные 100 лет назад в 1916 г. епископом Димитрием Добросердовым на заседании Братства Святителей Московских Петра, Алексия, Ионы и Филиппа в Чудовом монастыре: «Я должен покаяться: я мало читал Леонтьева, почти вовсе не знаком с ним, но его «Письма с Афона» произвели на меня такое впечатление, что я считаю их лучшим в светской литературе изображением монашества и монастыря. Теперь же я чувствую, что если бы мы больше знали Леонтьева, какая была бы великая польза для нас и Церкви!».
Александр Васильевич Маркидонов представил вниманию присутствующих доклад на тему «К. Н. Леонтьев и Ф. М. Достоевский:«цветущая сложность» разноречия». Александр Васильевич указал на различные акценты в понимании спасения и природы человека, свойственные Ф. Достоевскому и К. Леонтьеву.
Историософская тема – тема возможности гармонии, братского устроения на земле, при ее обсуждении в последней четверти 19 века, внесла резкое размежевание в русское общественное сознание, особенно ярко обнаружившееся в противостоянии К.Н.Леонтьева и Ф.М.Достоевского.
Достоевский ознакомился с газетным вариантом статьи Леонтьева о «розовом христианстве», в кругу близких отреагировал на нее кратко и непримирительно, но развернутого ответа на обличения Леонтьева не дал.
Очень важно, что историософская тема – тема исторических судеб России и человечества – изначально проецируется К.Н.Леонтьевым в область внутреннего аскетического устроения человека и в этой именно области выверяется в своей подлинности или неподлинности, обоснованности или беспочвенности. Правило духовного делания требует постепенности и сознания того, что человеческие усилия (даже самые последовательные и безукоризненные) не являются источником духовного совершенства, не детерминируют его, а, как подчеркивали святые отцы – от преп. Марка Подвижника и св. Григория Паламы до новейших времен – только создают условие для восприятия благодати, даруемой свыше.
«Страх» и «смирение» — эти спутники покаяния – и становятся для К.Н.Леонтьева необходимым (и, пожалуй, достаточным) условием подлинно христианского духовного устроения, о чем он неустанно и настойчиво повторяет. «Да, прежде всего, страх,- пишет Леонтьев, — потом «смирение», или прежде всего, смирение ума (…)
Такое смирение, шаг за шагом, ведет к вере и страху перед именем Божиим, к послушанию учению Церкви, этого Бога нам поясняющей. А любовь – уже после»
В призыве к смирению в Речи Достоевского («Смирись, гордый человек!») Леонтьева настораживает отсутствие, так сказать, экклезиологической конкретизации этой декларации. Без Церкви – без приверженности ее правилам и укладу,- считает он, христианская фразеология приобретает какой-то морально-романтический характер – самосильного, а значит мнимого, мечтательного устремления человека к совершенству.
«Полюбите Церковь, — говорит Леонтьев, — будет вам приятна Церковь…вы захотите лучше понять учение; понявши учение, будете- по мере сил вашей натуры – жить по-христиански…Церковь скажет вам вот что: не претендуйте постоянно пылать и пылать любовью…Дело вовсе не в ваших высоких порывах, которыми вы восхищаетесь. Дело, напротив того, в покаянии и в унижении ума. Не берите на себя лишнего, не возноситесь всеми этими высокими …порывами, в которых кроется часто столько гордости, тщеславия, честолюбия».
Земное и эсхатологически грядущее строго и глубоко размежеваны у Леонтьева как собственно человеческое, естественное и ограниченное, с одной стороны, и –ему трансцендентное – Божественное, вышеестественное, сверхвременное,- с другой стороны. Два этих мира, земной и небесный, человеческий и Божественный, со стороны человеческой – будь то история или аскеза – непроницаемы у Леонтьева. Аксиоматичность этой непроницаемости (со стороны человеческой, как мы подчеркнули –А.М.) земного и небесного у Леонтьева осложнена и, как кажется, несколько искажена тем в его общих воззрениях, что можно назвать «натурализмом» — неким преобладанием «природно-процессуального» (и по существу, детерминирующего) начала над началом творческим, свободным, «природное» превосходящим. Такова, то есть натуралистически окрашена, как известно, общая концепция К.Н. Леонтьева о законах развития человеческих сообществ. Отсюда из сведения «человеческого» начала к природному, из представления о тотальной, хотя и очень сложной, многообразной, но все –таки детерминированности «исторического» по модели «биологического», — отсюда, может быть неожиданная для Леонтьева, сциентизация. Леонтьев настаивает и на том, что «психология, столь незрелая еще социология, эстетика приблизятся к точным наукам, и это произойдет также естественно, как естественно совершается приложение идеи реальных наук к исторической, психической жизни людей и общества». Не окажется ли, в конце концов, и для самого Леонтьева «эстетический символ» за пределами события «одухотворения», понимаемого в строго христианском, аскетически выверенном, смысле? Во всяком случае, природное, как и историческое (прежде всего в самом человеке) остаются у Леонтьева как бы замкнутыми в своей естественной посюсторонности.
Другое дело – мир Достоевского. Он изначально динамичен, даже катастрофичен и загадочно-непредсказуем. Анти-рассудочные, анти-сциентистские инвективы Достоевского служат у него реабилитации и торжеству подлинной безусловной свободы. В ней для Достоевского – суть человека; он экзистенциалист: сама природа человеческая осуществляется в свободе и только через нее может достичь своего совершенства – приобрести образ и достоинство личности. У Достоевского иная метафизика человека, точнее, в отличие от эмпиризма, психологизма и даже сциентизма Леонтьева, — метафизика у Достоевского прежде всего есть. Человек у него – существо «экстатическое», природа его открыта, она не безусловно детерминирована, а точнее, — он имеет способность (как некую судьбу свою) превосходить природу. Выступать за свои границы (переступать) – это и призвание человека, и его трагедия, поскольку эмпирически (и психофизически, и социально) он все-таки связан, даже парализован и болезненно деформирован в своих возможностях.
Словами старца Зосимы Достоевский утверждает, что хотя «многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и говорят философы, что сущности вещей нельзя постичь на земле». «Касание мирам иным», выход (исступление) за пределы эмпирической (и этической) замкнутости, или – часто мучительное, болезненное – предчувствие, предвосхищение этого выхода в новое внезапное измерение бытия с ярким переживанием его полноты и цельности,- ведущая тема Достоевского.
Итак, в отличие от Леонтьева, точка зрения которого в аскетико – педагогическом отношении сохраняет свою безупречность,- Достоевский допускает и даже осознает как нечто внутренне необходимое в телеологии духовного устроения – ориентацию на то, что он называл «окончательной причиной» — совершенством, без сопричастия которому невозможно было бы и совершенствование. Что касается возможных, пусть приблизительных, святоотеческих аналогий к такому, условно говоря, максимализму Достоевского, то – не о том ли самом говорит, например, преподобный Симеон Новый Богослов, когда настаивает на общезначимой для христиан осознанности (то есть ощутимости, в данном случае) своего сопричастия источнику всякого совершенства – Духу Святому. Самая возможность покаяния открывается в опыте прикосновения к совершенству,- в свете совершенства.
Таким образом, в полноте мистико-аскетического опыта Церкви стремление к совершенству («не достигну ли и я, как достиг меня Христос» -Флп. 3, 12) не отменяет «страха» и «смирения», но ими выверяется и соблюдается в своей свободе от самомнения и самочиния, — не посягая на совершенство как на собственность, но предполагая его как дар. Леонтьев и Достоевский в своих сочинениях отобразили разные, по-видимому полярные, свойства этого, по-существу, неразложимого и неподатливого для интеллектуальной рефлексии духовного опыта Церкви, — самим своим разноречием обозначив, превосходящую разноречие, целостность.