Представляя вниманию кафедры богословия доклад «Религия Сократа: был ли Сократ христианином до Христа», профессор Р. В. Светлов посчитал нужным предупредить, что название доклада, исходя из современной терминологии, не совсем правильное. 
Мы говорим о вере говорим уже в постпавловском смысле. И когда мы говорим о религии, мы, конечно, подразумеваем то значение религии, который этот термин имел даже не в римское время на латинском языке, а скорее то, которое он приобрел, начиная с XVII века, когда возникло то, что отличается от религии – секулярная культура. Тему можно было бы сформулировать и по-другому. Например, «в чем был убежден Сократ», или «На чем он твердо стоит». То самое имеется ввиду в зачале диалога «Федон», когда друзья приходят к Сократу, сидящему в тюрьме в ожидании казни, а он отчего-то, вместо того, чтобы печалиться и лить слезы, доволен жизнью, потирает колени: наконец-то колодки сняли, вот оно и удовольствие после страдания. И в какой-то момент он говорит: потому я так себя веду, оптимистически настроен, что я убежден, я твердо стою на том, что после смерти я встречу лучших людей и других богов. 
Вот это основное место, которое должно стать предметом обсуждения. Но если возвращаться к подзаголовку доклада: «Был ли Сократ христианином до Христа», нужно отметить, что тема связана с отношением апологетически настроенных к языческой философской культуре раннехристианских авторов, отцов-апологетов, в первую очередь, Иустина Философа, которые рассматривали Сократа, как и Гераклита, как аргумент в полемики с язычниками, аргумент в пользу истинности христианской веры. Зачем это было нужно Иустину Философу и в целом той части христианской общины, которая представляла Александрийскую богословскую школу?
Христиане позиционировали себя как представители истинной философии, предпосылки которой заложены не только в ветхозаветном Откровении, пророчествах, но и в культуре языческой. Достаточно вспомнить как много было в Средневековой культуре спекуляций на тему языческих пророчеств о Христе. И Гермеса Трисмегиста сделали таковым, и к халдейскими оракулам были как минимум неоднозначные отношения. То же самое касалось и античной философии, тем паче, что Сократ пострадал от неправедных властей. Христиане должны были как-то оправдать использование «научного» языка того времени, который они унаследовали от философии. Понятно, что христиане вкладывали новый смысл в понятие «Логоса», тем не менее они использовали язык великой Афинской школы, язык Сократа. Самое главное основание было считать Сократа христианином до Христа – это его праведная жизнь, потому что по Истину только тот, кто живет праведно, может достичь Логоса.
Так был ли Сократ христианином до Христа? Понятно, что ответ будет отрицательный. Однако что же — помимо представлений о «праведной жизни» Сократа могло инспирировать такие идеи?
Одно из самых известных противоречий между «теологическими» доктринами, формулируемыми Платоном в различных диалогах, состоит в отсутствии однозначной оценки степени участия богов в делах людей. В «Законах» говорится о том, что «все смертные существа являются достоянием богов (906а)… которым также принадлежат все небеса» (902b). Боги безусловно пекутся о людях (904е). В «Федоне» повторяется мысль о том, что мы — достояние богов, которые заботятся о нас (62). Та же идея подчеркивается в «Евтифроне» (15а) и во многих других текстах Платона. В «Политике», напротив, утверждается, что мы живем в тот период круговращения Космоса, когда боги оставили непосредственное попечение над людьми. Божественное достояние «отпущено на волю», и космосу приходится познавать и обуздывать заложенную в нем «природу иного».
Нам представляется, что во вводных рассуждениях Сократа в «Федоне» обнаруживаются идеи, которые позволяют прояснить степень противоречия между изложенными в более поздних диалогах позициями Платона.
Неслаженность «тождественного» и «иного» в наш период существования Космоса подчеркивается словами освобожденного от оков Сократа о наслаждении и страдании. Бог (видимо, демиург?) на смог их соединить иначе, чем создав «сросшееся головами» («Федон» 61с) существо. Однако Сократ рассчитывает скоро покинуть это место, Несколько ниже он говорит: (63b-с): «Да, Симмий и Кебет, если бы я не думал, что отойду, во-первых, к иным богам, мудрым и добрым, а во-вторых, к умершим, которые лучше живых, тех, что здесь, на Земле, я был бы не прав, спокойно встречая смерть. Знайте и помните, однако же, что я надеюсь прийти к добрым людям, хотя и не могу утверждать это со всею решительностью. Но что я предстану пред богами, самыми добрыми из владык, – знайте и помните, это я утверждаю без колебаний, решительнее, чем что бы то ни было в подобном же роде!».
Где располагаются эти боги и люди примерно понятно из эсхатологического мифа, завершающего «Федон» — на вершинах того двенадцатигранника, которым является Земля. Но что это за боги и почему они «другие»? Не те ли это самые «иные боги», которые, согласно Афинянину, будут судить нас после смерти? («Законы» 959b). Не их ли имеет в виду Тимей в одноименном диалоге, когда рассуждает про «отца и создателя» всего, о котором и рассказать-то можно не каждому («Тимей» 27с). И не в почитании ли этих богов обвиняли Сократа во время суда над ним? («Апология», 26b).
Нам думается, что Сократ подразумевает состояние непосредственного общения с богами, проявившееся позже в то серьезном, то ироническом рассказе о «веке Кроноса» в «Политике». Ожиданием этого состояния пронизан весь диалог «Федон»: в самом его начале Сократ предлагает скоротать время, словно путник, который готовится к путешествию: «Да, пожалуй, оно и всего уместнее для человека, которому предстоит переселиться в иные края, – размышлять о своем переселении и пересказывать предания о том, что ждет его в конце путешествия. В самом деле, как еще скоротать время до заката?» (61е). Философская душа очищена от связи с телом и материальными стихиями. Освобожденная от власти чувственности и сосредоточенная в самой себе, она не нуждается в том эсхатологическом алхимическом очищении, которое происходит в недрах Земли.
Сама структура диалога может быть рассмотрена как описание процедуры подготовки к переселению. В его начале Сократ исповедуется о своем служении музам, воспевает в стихах Аполлона — покровителя пророческого неистовства (срв. «Федр» 265b). Затем он рассказывает друзьям о главном опыте, полученном от занятий философией: душа есть нечто противоположное телу, а поэтому философия — приготовление к смерти. Философ отрешает себя от чувств, а тот, кто бесчувственен — мертв для физического мира. За этим следуют четыре аргумента, подтверждающих вечность души как ее неотъемлемое свойство (разумные доводы ценятся «собранной в себе» душой выше чувственной очевидности, см. 99е). Завершает рассуждения Сократа миф о структуре земли и подземных потоках, рассказываемый Сократом, словно бы обуянным аполлоновым (пророческим) неистовством. Сократ уже посвящен — или хочет выглядеть таким.
Если перейти от образа Сократа как драматического персонажа диалога к идеям, которые он обсуждает, то в контексте той проблемы, которую мы поставили в самом начале наших тезисов, возможна следующая их интерпретация.
Как следует из многих текстов Платона все справедливое, что есть в космосе, вложено в него богами. Однако освобожденная из под контроля «круга тождественного» разрушительная «природа иного», ведет космическую жизнь к неизбежному ухудшению. Не только «Политик», но и «Тимей», а так же «Критий» живописуют нам картину такого ухудшения на примере природы атлантов. Как в случае Атлантиды Зевс вынужденно вмешивается в историю, производя разрушительное очищение мира, так и миф о кругообращениях Космоса говорит нам о грядущем возвращении божественного Кормчего. И это вмешательство (смена направления) приведет к фундаментальной катастрофе, подобной той, которую претерпевает живой организм в момент смерти.
Различие между «веком Кроноса» и «веком Зевса» подчеркиваются не только в тексте «Политика». Так в «Государстве» мойра Лахесис говорит: «Однодневные души! Вот начало другого оборота, смертоносного для смертного рода. Не вас получит по жребию гений [30], а вы его себе изберете сами» (617d-e). В «век Кроноса» божества покровительствовали людям, во времена же «кругооборота Зевса» совершает выбор несовершенный человеческий разум — отсюда и ошибки, и невозможность изменить свою судьбу.
В свете всего перечисленного можно предположить, что Сократ надеется после смерти оказаться за пределами «века Зевса», когда божественное и человеческое начала были настолько близки, что людям, дабы познавать истину, возможно, не было надобности не только в речи, но и в философии («Политик», 272d). Ведь истина была рядом с ними.
Конечно, перенесенное в рамки земной истории (в прошлое), небесное состояние выглядит странно (впрочем, Платон сумел разукрасить многими поучительными деталями мифологический нарратив в «Statesman»). Однако Сократ планирует обрести его там, где, видимо, нет ни времени, ни истории, где не нужно ни постели из трав, ни пищи, которая сама идет тебе в руки.
В связи с этим можно полагать, что в свете чаяний Сократа их «Федона» никакого фундаментального противоречия между тезисом из «Законов» о человеке как достоянии богов и рассказом из «Политика» о том, что в какой-то момент боги предоставили Космос (и людей) самому себе, нет. Все справедливое по-прежнему от богов, они же и судят людей за их деяния на земле. Те, кто жил праведно и был настоящим философом, оставляет свое тело (узилище, инструмент и «акваланг» для дыхания воздухом нашего мира одновременно), обретая возможность покинуть цикл перерождений. Однако наша эпоха — уже не время непосредственного обретения человеком истины (именно поэтому Сократ так и не смог увидеть истину своими телесными органами восприятия, на что он и жалуется в «Федоне», 99d-e). «Век Зевса» — это эпоха опосредованного восхождения к ней. Философия, политика, мораль — основные (но не единственные) формы такого опосредования, а наличие опытности и интеллекта еще не означает, что разум может быть использован во благо. Поэтому использование инструментов, родственных кругу тождественного и имеющих божественное происхождение, в неблаговидных целях оборачивается искуплением и очищением в поземных потоках.
Тогда становится понятно, что «другие боги» — это не те астральные сущности, которых создал демиург для того, чтобы они формировали и направляли души смертных существ («Тимей» 41а) А потому может быть актуален вопрос о «породе» Аполлона, покровителя прорицания, а так же природе двенадцатерица великих богов («Федр» 247а), к которым обращаются люди в «век Зевса». Принадлежат ли они к числу тех, кого Сократ рассчитывает встретить после смерти, или же тот бог, который обращался к нему во снах, требуя: «Сократ, твори и трудись на поприще Муз» (60е), имеет сверхнебесныую «породу»? Во всяком случае можно предполагать, что в текстах Платона (и в «Федоне» в том числе) имплицитно присутствуют основания для тех теологических иерархий, которые будут свойственны неоплатоникам. Правда в случае «Федона» вопрос о божественной иерархии имеет не отвлеченно-теологический, а вполне жизненный характер. Именно эти представления — представления о том, что «их» Аполлон, Афина и Дионис имеют «худшую породу» по сравнению с не называемыми «лучшими богами» Сократа легло в основании обвинения последнего в религиозном нечестии.
Итак, у Сократа были определенные религиозные убеждения, вполне определенные, что и проявилось в его поведении перед смертью. У него были знания, которые выражались в практической сфере, в сфере нрава, поведения. Для своей эпохи, Сократ несомненно был нравственным человеком, но для того, чтобы быть способным воспринять Откровение Божие, необходимо покаяние – метанойя. Формой покаяния выступает исповедь. Но исповедовался ли Сократ? На статус исповеди может претендовать «Апология» Платона. Сократ рассказывает о себе, но чувствует себя не виноватым, а имеющим моральное преимущество перед оппонентами. Он полностью следует заветам своего даймона и ни в чем не кается. Сократ выступает как эпический герой, который может сомневаться, но никогда не ошибается. Сократ становится образцом для Платона и его учеников, но это образец для иной эпохи, чем время христианских апологетов.
Так был ли Сократ христианином до Христа? Нет, не был. Из этого не следует, что мы не можем предположить его оправдания на небесах. Сократ (по крайней в том варианте, как его изображают Платон и Ксенофонт) – античный мыслитель, пример специфической философской нравственности, образец для его последователей. Несмотря на это, мы можем увидеть в диалогах Платона, что сократовский религиозный дискурс радикально отличался от общепринятого в то самое время, как и отличался от дискурса натурфилософов и софистов. И вполне вероятно, мы видим у Сократа наличие рациональной или сверхрациональной интуиции о наличии Божественной инстанции, которая превосходит все божественные инстанции, знакомые в это время эллинам, как философам, так и обыденному сознанию.
